Не похоже, что Тэт капризничает,  но все же неимоверно раздражает своим чертовски вальяжным тоном, будто бы у нее есть выбор. Захочет  -  сам нагнет,  как сам же пожелает,  пусть осмелится только пикнуть,  -  живо горло пойдет кровью, ножик то неподалеку.  Но, увы, для себя Юджин определяет, несмотря на двойственное состояние, что не злится, хотя и продолжает ненавидеть, а потому не хочет, чтобы этот бред заканчивался, едва начавшись. Нет, начиная на «профессиональном» поприще, он заходил еще дальше, и к жертвам, пожалуй, испытывал не меньшие чувства, иногда оные были почти братскими, но, все ж таки, далеко не похожими на нынешние. Возможно, уверенность в себе пошатнул тот факт, что сестрица, до этого бойко носившаяся по кухне и мечущая в  стороны разнокалиберную утварь в надежде защититься, теперь  сладострастно раздвигала ноги и требовала продолжения, реагируя на те или иные раздражители довольно прямолинейно. Как-то привычная сердцу южанина картина с перепуганной до дрожи и истерического плача так называемой шлюхой упорно не хотела вырисовываться и дарить обезумевшему сознанию ровно те эмоции и ощущения, которых хозяин последнего жаждал. А дело все в этой малолетней потаскухе, притворяющейся столько лет невинной овечкой, а теперь… Нет, не сказать, что Юджин был удивлен поведением сестренки, переходящим все рамки,  от нее можно было ждать чего угодно, но не такого в отношении себя.
-Я тебя не спрашивал, - сразу за отказом обозлился старший; шипит, так как чувствует боль ничуть не хуже, но инстинкты, свойственные Тэт, пока не опередили его собственные, а потому «расслабиться и получать удовольствие» он не может, как и сделать что-то.  Нос к носу оказался с пожизненным врагом.  И последний, облаченный в плоть воистину смелой девицы, испытывал сейчас что-то такое искреннее, что оно – неизвестно только,  каким образом, – передавалось в напряженном воздухе и мгновенно находило себе место не только в подернутых мазутной пленкой глазах, но и в остальных частях тела. Складывалось впечатление, будто бы Татья сейчас ядовита, как гадюка или иная, более высокоорганизованная гадина. Но рептилии не могут быть настолько  горячими. В условиях не самого мягкого анкориджского климата подобные вещи чувствуются незамедлительно.  Ногти на плече въедаются не хуже когтей, почему-то Юджину кажется, захоти его сестрица вспороть ему горло своими ноготками, сделала бы это незамедлительно. От нее исходит какая-то  чудовищная сила, женская, а потому и не понятная человеку, посвятившему себя когда-то абсурдной борьбе с существами прекрасного пола, с молодыми и беззаботными, конечно.  Сознание с трудом сдерживается, чтобы не отправиться куда-либо, но подальше от убогонькой кухни, ему предоставлен нелегкий выбор, в котором, как знать, должен одержать победу человек или  животное. Только различить тонкую грань, жадно втягивая запах девичьей плоти, трудно, как за  короткое время из небольшого количества обогащенного урана  создать ядерное оружие в двадцать мегатонн, мучительно, ведь, кто знает, приставлен ли в это время к твоему виску пистолет.
Ей Богу, какая-то концентрированная смесь из  мазохизма, ненависти, природной ярости,  приукрашенная множественными комплексами и изъянами, которая борется за расположения высшего существа. А ведь как знать, как знать...Является ли оное собой или нет. Мозги ненормального даже с дремучим лесом сравнивать неуместно, а потому и пытаться вызнать, как и что сейчас происходит в его  голове – задачка, не поддающаяся  опыту именитых психотерапевтов.
Юджин не расслабляется, чувствуя на плече внезапно переместившуюся с пола изящную ножку, руки на шее, наоборот, кажется, готов в любой момент схватить сестрицу за любую конечность и заломить до победного треска.  Она слишком тихо себя ведет, и это неимоверно бесит.  Тишина анкориджской ночи остается неприкосновенной,  лес спит, спят родственники, собаки и кролики во дворе,  но не эти двое, и чудится, будто бы и они не наделали лишнего шума,  и их грех покрывает некое заинтересованное в этом неопределенно лицо.
Кстати о лицах: Рэтклиффу кажется, что в своем бесстыдстве его сестра даже не краснеет, будто бы происходящее для нее – повод потешить свое самолюбие,  внимание мужчин ей не в новинку, тем более такое. Хотя есть же у Татьи свое виденье, есть и  мотив. Глаза прикрывает так сладко, так медленно, точно кошка, моргать вообще не хочет, красивые глаза, как морозное утро. Он, силясь не выдать замешательства, щурится, стискивает зубы до скрежета, но находится, увы, так близко и уж теперь в таком невыгодном положении, что скрыть смешанных эмоций не может. Злясь на собственную слабость и непонимание, старший начинает выходить из себя. Похоть льется из утреннего неба потоками, мгновенно сжигая остатки наложенного предками табу.  Похоть льется, а заскорузлые пальцы, подрагивая, дотрагиваясь до  кондитерской кожи, тянутся к окровавленной шее. Хватает одного рывка, чтобы ухватить ее ладонями и сжать, стараясь вызвать удушье. При этом взгляд держится исключительно на прекрасных глазах сестренки; на испещренном морщинами лице показывается нездоровая ухмылка - кто кого поймал. Затем Юджин подбирается поудобнее, не отнимая рук, но зная, что надолго задерживать  воздух не может даже такая отпетая шлюха. Пусть приоткроет рот, даст почувствовать свое встревоженное дыхание с рассеивающимся ядом.  Ведь они так близко друг от друга.  Пускай Тэт еще поблуждает на его территории, без права унести поскорее свои прекрасные ножки. Длинные, гладкие, с рисованными черепушками на узких стопах, с трогательными пальчиками.  Он бы сожрал их сырыми, едва отделив от тела, разорвал бы и съел, не подавился.
Но окошко в небо все еще не дает запутавшемуся мучителю покоя; отводит свой волчий взгляд, от натуги поджимая губы. Что-то щемит под ребрами, будто она успела запустить и туда свои ловкие пальцы. Крови больше, раненное предплечье не выдержит этого, швы, любезно наложенные бабкой,  разойдутся. Но это южанина не волнует, он уже не наблюдает, а ждет от воспаленного мозга очередной команды, какой бы глупой она ни была.  Действия приходят тут же; неожиданно светлое личико оказывается непростительно близко,  кровь капает на скулы, а освободившиеся от захвата пальцы разлепляют веки настолько, насколько это возможно. Что-то из «Андалузского пса» приходит в голову. Бритва неподалеку, можно попробовать. Но нет, нынче тянет старшенького на другое…Сначала он смотрит больно проникновенно для своего общего состояния в раскрывшееся утро, понимая, что убить его никак не сможет. Потом приникает аккуратно языком к выпуклости зрачка. Вкус неважный, разгоряченное тело куда слаще, но в этой кратковременной мизансцене смысл. Возможно, затуманившийся разум, перекрытый всеми вредными привычками и животными нуждами, опять что-то напутал. А не задохнулась ли еще Тэт? Нет, забывшись, Юджин не заметил и того, что уже просто прижимает девицу к полу, но и голову повернуть не дает тоже. Тут же врывается недавно произнесенная фраза.
«Заставить».
Замолив невкусное небо, старший  убирает руки и подсовывает их Тэтти под спину, при этом тыльные стороны ладоней собирают кожей мелкие щепки. Но боли уже нет. А сестренку он, опять-таки, не спрашивал, поэтому, собрав силы,  перенеся вес на согнутые ноги, приподнял ее. Растяжка у этой суки, должно быть, неплохая. Крикнет, если что, раз уж ему приходится делать все самому.
- Да без вопросов… – Проглотив половину фразы. Не сразу, но отрывает тщедушное тельце  от пола, чтобы пригвоздить оное к какой-нибудь более удобной горизонтальной поверхности. Пусть не лижет ухо своими фразочками с придыханием - не поведется. Поверхность находится, оной оказывается кухонная стойка, достаточно низкая, подходящая для всего, что необходимо. На нее старший и взваливает младшенькую, не слишком-то заботясь о ее удобстве.  Но вот снять с плеча ногу так и не удается.
-Акробатка херова!

Да разве ж это разговор? Так,  жалобное фырканье,  ибо иного не выйдет, в голове лишь остатки больного разума и больше ничего, в принципе, так и должно быть, но важно также и замаскировать это опустошение - ничем себя не выдать. Похоже, получается, только этого, увы, ей недостаточно. Не теряет надежды, кажется, на то, что происходящее в одно светлое мгновение окажется фарсом, так, жалкой попыткой попугать. Многие девочки начинали и заканчивали тем же, иные с истерическим смехом выговаривали имена друзей, которые якобы могли сотворить такую "шуточку". Заканчивались шутки всегда одинаково. Методы были различны, но не суть. Почему же именно сейчас девочки не выходят из головы так настойчиво? Тела либо сгнили, либо были потреблены в привычном виде, где и не разглядишь замученной молодости, несколько часов просившей о пощаде.  Образы не похожи на неуспокоенные души, жаждущие расплаты, фантомы будто бы сливаются в одно существо, тьма сгущается, рисуя газовые всполохи-контуры на талии, бедрах, плечиках и растрепавшейся прическе, контрастируя на неестественном белом, как святая аура. А Юджин уже видел это где-то, и от  накатившего воспоминания его прошибает холодный пот. Как бы хотелось хотя бы сейчас не помнить тот проклятый сон. Самый обыкновенный день не предвещал ничего дурного, для старшего, по крайней мере, но ночь - ночь оказалась незабываемой. После нее пошли и другие, такие же бессонные. И эта, как кульминация, как живое воплощение сна, не дает покоя и, скорее всего, не даст никогда - он понимает это отчетливо как никогда. Незавидна мужская доля, тем более такая. И кто ведь знал, что когда-то разросшееся негодование и обоюдная ненависть решат выплеснуться наружу, тем более так безобразно. И ему самому странно, что все не закончилось уже, не началось еще, если посмотреть. Несколько минут на полу протянулось так незаметно, что даже немного непонятно, отчего столько негодования вдруг скопилось  в младшенькой. Они договорились о животной ебле, а он, право слово, разводит тут со смелостью мальчишки-амиша какое-то подобие спиритического сеанса, где все странно, страшно и так далее...
Когда она успела довести до такого? Вот ведь строптивая блядь! Заставила собой восхищаться! А ведь какой-то клеткой понимает, что все это неспроста, не от собственной именитой решимости. Не от милосердия ли? Нет уж: милосердие для слабых, и временное желание не убивать ненавистную родственницу никак не связано с мягкой почвой, белым пятном маячащей в эбонитовом мозгу. Пятна нет. Это все иллюзия слабости.
Она ведь начинает злиться, пускай этого пока не видно в полной мере, но без ее на то согласия уже наладилась связь, до чтения мыслей далековато, но подобное явление не похоже и на обычные родственный узы. От всего далеко, но мыслей и ума не хватает обозвать феномен нужным словом. Ничего не хватает: ни времени, ни сил, ни желчи, ни крови, ни сознания.
А ее слова, прозвучавшие в этот злосчастный момент? Нисколько не отличаются от любых других, произнесенных за завтраком ли, обедом ли, ужином...ЭТО и не похоже на разнесчастную киношную сценку, позволяющую вырваться из реальности и хоть немного насладиться приторным совершенством. В ЭТОМ нет совершенства! И неясность, безобразность картины, пожалуй, сводит Юджина с ума сильнее, чем обычно. Одновременно он чувствует себя и животным и сверхчеловеком, в этом грехе, этой ночью, впритык к сестре, и ЭТО сокрушает выстроенные вокруг самого себя стены из предостережений и страха. А последний есть у  каждого, можно вскрыть и покопаться, но покопаться с тщательностью старателя, чтоб наверняка. Но важно знать, что Страх - далеко не способ самореализоваться, не в отношении Тэт, в любом случае. Да и какие наши годы, чтобы думать о собственном месте в этом непрочном мирке, соизмерять себя со Вселенной или чем-то схожих размеров? Поздно уже осознавать собственную незавидную принадлежность и ненужность в божественной миссии. Поздно! К черту все! В Аду уже? Лижет пятки пламя Геенны? Да пофиг, всем уже пофиг, но торжественности момента притом никто не отменял! Одна секунда на то, чтобы почувствовать обруч из ног на поясе и престранную горечь на языке, вдоволь насмотреться на волнующее сознание тело и устроиться поудобнее.
Юджин схватил покрепче спелый зад сестрицы, въелся липкими от крови  сильными пальцами в самую мякоть, и как-то спокойнее ему, что ли, стало, получше. Чуть все намерения прахом не полетели от этого, хотя не прошло все того же  мучительного мгновения. Вошел грубо, но без особого трепета, будто бы не прочувствовал поначалу: вобрал воздух шумно, упер ладони в грязную столешницу. А потом накатило. Еле-еле сдержался, больно наигрался до этого и снова схватил за горло, не собираясь теперь размениваться на мелочи.
-Ненавижу тебя, сука! - И еще что-то хотел добавить, не смог. Слова все будто бы позабыл, суть самая осталась и глухое мычание. Внутренности ее до того горячие, точно  и все вокруг объяло пламенем, дышать трудно. Пусть она хоть это почувствует! Пусть ей станет противно, пусть вывернет грязью наизнанку от происходящего - он не остановится, не отступит и возьмет то, что она так самодовольно предлагала, подкрепляя свое желание грубыми фразочками. Глупо было надеяться на то, что после глупых слов в детке Тэтти все погаснет - наоборот. Жгло бесовским огнем.  С мертвыми такого не почувствуешь, они холодны и надменны, им нет до тебя дела; бедные и несчастные жертвы - много шума, ненужных движений, а потом лишь одна рваная рана. Любовь к насилию в Юджине была сильна, как не было сильно никакое иное чувство, за исключением, разве что, ненависти. Но после единения с сестренкой под корень казалось, что и это громкое ощущение не нуждается более в физическом подкреплении, в его привычном виде, по крайней мере. Но старшенький не останавливался, зашелся так, что чуть было не задохнулся, входил рывками, не верил, что у девчонки, через которую прошла половина коренного населения Анкориджа и Хоффа, а может и иные какие дураки, может быть так тесно. Потакая животной природе, Юджин вцепился зубами в грудь сестрицы. Да уж, что-что, а прелести Тэтти он необоснованно обошел вниманием.... До этого момента. Главное не сбиться сейчас, не потерять самообладание от неожиданного головокружения. Может, тюкнула уже половником - к черту!

Переходное состояние, которое, в случае Юджина, приходит так редко, является долгожданным освобождением от непонятного желания все осмыслить. Даже странно, что существо, обладающее потребностями далеко не среднестатистического человека,  имеет вышеописанную тягу к просветлению. Долгое время  последняя выражала себя при помощи религии. Никто не говорил, что это хорошо или плохо. На Рэтклиффа не действовали гипнотизирующие тирады иных проповедников,  христианский лагерь в далеком детстве не изменил всей его жизни.
Дабы не спутать в этом  безнравственном  и неистовом спектре: переходное состояние – не темень, которая напрочь избавляет от способности осмыслять то, что происходит вокруг.  Обычно, когда Юджин выходил из помутнения, он мало что помнил, и это повергало его в неистовство похуже того, которое могла принести Тэтти парочкой подготовленных фраз. Просветление не предлагало ничего интересного: праздное самокопание и уверенность в чистоте собственных помыслов, обычная работа мозга.  А переходное состояние. Его нельзя сравнить с прочими, оттого он приятнее всех прочих, его нельзя скрыть, потому как вместе с  процессом мышления происходит нечто незнакомое, немного пугающее, необычное. Хочется мотнуть головой, приводя себя в чувства, как после дневной дремы, и уверенно сказать, что это не твое сознание вовсе.  Как  разглядеть в себе что-то подобное? Что ж, первым делом надо дать согласие на еблю с сестрой,  пару раз, нарочито распаляя себя, обозвать ее сукой, треснуть по лицу и куснуть как следует,  по желанию.
И, черт возьми, после того, как находятся силы на то, чтобы сделать это, - отбросить в бездну сомнение и чертово просветление - вот тогда-то уж вовсе не стоит начинать вновь браться за ум и мучить себя предательским: «как это случилось?», «когда это случилось?» «где я был, когда это произошло?».  Похотливую тварь напротив не заменит среднестатистический человек, наделенный выглаженным, накрахмаленным комплектом установок и систем, которые срабатывают в его голове четко, не хуже часов, оставляя примитивному телу безоговорочную команду сопротивляться.  Ее не заменит некто подобный, она не раскроет глаза широко-широко, не дрогнет испуганно в одно мгновение и не попытается панически выбраться из капкана, который сама себе расставила.   Горячая, как печка; стоит, наверное, кинуть ее в подвал, помариноваться пару дней  без отопления и света. Во что она превратится тогда? Сможет тогда сама себя согреть?! К черту, все к черту, когда она молчит, не язвит и не надсмехается. На что-то мизерный  мозг Тэт, правда, оказался способен, из-за простой и крайне красноречивой фразы хватка на горле стала сильнее.
По кисти проходится обжигающая боль, оставленная крепкими ноготками,  которая мгновенно затмевается более яркими ощущениями. Руку-то он убрал, однако в тот  же самый момент успел со всей одури куснуть младшенькую за сосок. Но от последующего «насилия» уберегает, пожалуй,  целый сборник из девичьих вздохов, приятных слуху - не хуже истошных воплей.  И продолжает двигаться, пока не понимает, что с сестренкой что-то не то. Вскидывает осторожно голову, чтобы взглянуть на ее реакцию и…Трудно описать, что было потом. Юджин чувствовал себя перелопаченным вдоль и поперек, точно по нему как следует, с особым усердием, прошлись ножом. И в то же время это похоже на выход из потемок – не поддается объяснению, ведь мыслей толком не осталось.
Тэт, так яростно кончающую, следовало бы еще в материнской утробе достать гвоздем и, поддев хорошенько божественный замес  незначительной массы, вытащить, разорвать. Чтобы ее никто не видел никогда!  Ревность ли? Больно мудрено.   Если и ревновать, то только ее похоть к остальному миру, поскольку никто больше не должен ее вдеть. Никогда. От нехватки воздуха и неожиданного смятения Юджин все-таки вышел, опираясь на руки, и вовсе не затем, чтобы уберечь себя от  такого скоро и безрадостного конца. Не-а, не определенное желание продлить процесс.
-А что тебя не заводит? – с внезапно самодовольной и вовсе не безумной ухмылкой.
Что ж, видя, как разморило сестрицу, можно подумать, что  на этом все и прекратится, так, чисто из вредности.

И вот, кажется, даже Юджин  уверовал в то, что их бездарно подготовленный фарс подошел к  концу, что поразительно приятно - вместе со  сладким подрагиванием тела самой Тэт.  С нее постепенно сходит  испытанное секундой ранее наслаждение,  и  появляются более ли менее привычные старшему черты, которые заставляют его сердце биться реже, в пределах нормы. Переходное состояние еще не сменилось на что-либо иное, а потому и оценить ситуацию  здраво никак не выходит. Узнай  Татья о таких тонкостях устройства сознания ближнего своего, наверняка бы воспользовалась ими как никогда ловко и хитро.  Это уж не говоря о более увесистых грешках,  имеющих прямое отношение к происходящему.  Блуд,  гнев и, куда без нее,  змея-гордыня, идущая по только что воздвигнутым ступеням легко и непринужденно. Она чем—то похожа на младшенькую, только яд в ней содержится не такой уж  и  образный. Она отравляет душу и делает это задаром, появляясь всегда в самый неожиданный момент.  Вот тут эти две шлюхи  идентичны, как сестры-близнецы, один в один. И возникающее на образовавшемся некоторое время назад  титановом основании  чувство  лишь подкрепляет  одну и  приносит  некое подобие наслаждения другой. В  происходящем совсем нет смысла, и Юджин  готов  будто бы  безразлично пожать разодранными плечами, дрогнуть пару раз от колодезного холода,  ибо таковым видится легкий сквозняк; обозвать Тэт заученным определением и, подождав, пока спадут остатки совершенно непредсказуемого возбуждения,  отправиться к себе наверх – зло выругаться, завалиться спать.
Но если неуравновешенное сознание вновь коснется тот  сон – он не выдержит и прибьет суку-сестренку, как перепуганную исключительно своим предчувствием, но не кормящей рукой свинью.  Она попробует бежать, повизжит немного, а потом тихо осядет, расслабив конечности, может, кончит, поскольку ей это нравится. Куда денется притом сознание – не имеет большого значения для Юджина. Он  найдет, что сделать с остывающим телом,  сможет  и  сам получить от фарса удовольствие, возможно, не раз, вспоминая сон, вспоминая окошко в утреннее небо, откуда лилась первобытная похоть, вспоминая гладкую кожу и внезапно  красивое, как у ангела, лицо, которое будто бы светилось. А  потом? Потом, наигравшись вдоволь,  - не нужно будет даже разделывать ее при этом -  он сожрет ее, отрешаясь  от всего на белом свете, каким бы последний ни был на самом деле, и акт поедания похотливой плоти покажется не хуже того, в чем каннибал отказал себе, водрузив было тело девушки, горячее и влажное, на стойку у раковины темной ночью. 
От промелькнувшего, точно перепуганный зверек, видения захотелось заплакать и рассмеяться одновременно. Приступ подошел к горлу, но тут же удалился, поскольку  зрячий глаз заметил капризное, надоедающее одним своим возникновением движение и такой же тон в голосе, впрочем,  идеальную композицию рушит на корню  внимательный взгляд, хищный, он ищет некий ответ, не настаивает, но хочет разобраться в природе, по всей видимости,  оплошности, сотворенной кем-то другим.  Юджин же, сам не понимая причины своего странного поведения, но не желая признавать ошибки,  и не моргает вовсе.  Ненависть, так легко распаляющая Тэт, предположим,  ушла,  но старшего трудно назвать испуганным или, упаси Боже, смущенным до сих пор, хотя он не препятствует ее предательскому намерению закончить.  Очередная мысль приходит непростительно поздно: возможно, он сам хочет, чтобы его заставили, ведь когда же еще появится такая возможность.  Надо бы с ней поскорее разобраться, чтобы не травить душу пустыми и крайне соблазнительными в своей неправильности идеями.
Размышление, дающееся и так тяжело, нарушает привычный сестрицын тон, характерные фразочки, в которых читается, однако, кокетливое разочарование. Вот и хорошо, пусть красуется, пока он не кончил,  став жертвой собственного необузданного воображения, хоть отвлечет, сама того не зная, от назойливых предложений, доступных только в переходном состоянии, где все существо, похоже, концентрируется на моменте и готово жить им одним, беззаботно разбрасываясь чувствами, эмоциями, чувствительностью нервных окончаний или чем-то подобным.  Он даже отвлекся на секунду, пережидая и пережевывая с приступом будничной агрессии ее тираду, но снова оказался увлечен в куда более высокоорганизованные сети.
И, что самое интересное, старшего исключительно не радует наличие в ее фразах половника. Почему это так важно? Она начинает повторяться! Ее  ситуация нервирует, потому что жадность  умнички-детки-Тэтти если и имеет, то весьма условные пределы.  И то, что она делает, разве это похоже на  пресловутую ненависть?  На лице старшего появляется самая дурная и яркая из всех «искренних»  улыбок. 
Он сам решит, сколько ей терпеть и когда это закончится, и не позволит ей срываться куда-либо, когда захочется.  Находясь в состоянии далеком от нормального,  Юджин почти механически, каким-то дьявольски уверенным движением схватил Тэт за волосы и тут же  потянул назад, к столешнице, наблюдая с особым вожделением, как по ее изумительной шейке движется темная и скользкая капля. Их общая работа. Как играет синим напряженная артерия, и сколько в движении совершенной гибкости и грации; если бы он не был уверен в том, что затея обернется несвоевременным провалом, вскрыл бы кожу и попробовал на язык то, что под ней. Но сейчас Тэт нужна ему живой!
Глядя на все в неясном стереоскопическом ритме,  старший, увы, действовал достаточно быстро и грубо,  не позволяя  Татье расслабиться – в своем стиле. Он также молниеносно схватил ее влажную ладошку, находящуюся между бедер, пока  пальцы девичьей кисти все еще находились подле самого интимного и не дернулись, возможно, чтобы оторвать чужую конечность от  длинных волос. И вставил их, тоненькие, как птичьи косточки, в самое раскаленное нутро, но в этот раз уже вместе со своими, как можно глубже.
- Я спросил тебя, кажется, сука! – подсевшим голосом почти у самого ее рта, вбирая возможными органами чувств чужой дух.  А возбуждение тем временем настолько нестерпимое и болезненное, что никаких сил боле не хватает, чтобы без ущерба сдерживать его. Перед глазами давно кобольдами водят хороводы разноцветные искры-головастики, оставляя своими иллюзорными хвостиками рассыпчатые шлейфы, лишь усугубляют картину, как и бесчинство образов, но чуть глубже.  Существо концентрируется на моменте. Кажется, вокруг сгорбленной фигуры можно без особых проблем нарисовать значительно распустившуюся за непродолжительное время ауру.  И чудится: вот-вот, уже почти… Пальцы, чувствуя лишь отголоски того, что происходит гораздо выше, слегка подергиваются, шевелятся,  пробуя незнакомое, но уже понравившееся пространство. Впрочем, там-то как раз станет, чуть погодя, и без них тесно. 
Юджин, раздосадованный подкатившим, руку все ж убирает, однако также быстро, не забывая при этом касаться бархатистой кожи тут и там,  направляет ее к бедрам, а ту, что уже поблизости, вынимает, позволяя Тэтти орудовать освободившейся кистью, как она сама того пожелает. И все никак не доходит паническая мысль о сохранности собственной задницы. Снова, как раньше, берет врага и, тоже по хозяйски, закидывает ноги себе не плечи  - уж как-нибудь по пути уляжется, ждать ей недолго.  И снова входит, в этот раз и вовсе с каким-то остервенением, мол: На тебе, нимфоманка поганая, получи! И снова начинает то, что поспешил закончить некоторое время назад, чтобы якобы обеспечить уверенность в собственной моральной устойчивости.
Пламя Геенны уже поджидает, и Юджин хорошо это знает, стискивая зубы от нетерпения, обкусывая в кровь губы.   Тэт тоже досталось, ведь старшенький не побоялся, сжал ее ляжки так, что на местах давления возникли белые пятна.
Не успел в последний раз насладиться моментом перед полным снятием  переходного состояния – так все в голове перемешалось от двойственных ощущений – и кончил, будто бы не сразу, но мгновенно освобождаясь от непонятных игр собственного сознания, красочных картинок и  образов.  Фарс победить не удалось, увы. Опустив голову вниз, дыша при этом тяжело-тяжело, Юджин все также не понимал, с чего пошел на подобное и для чего ради закончил. Возможно, только первый раз.

Отредактировано Eugene Ratcliff (2013-08-07 11:00:20)

Мысли о сладкой и долгой расправе ушли  вместе с прочими, оставляя своего создателя одного против всего реального мира. Пропало околобожественное состояние и его явные преимущества, богатые на вдохновляющие образы, картины, такие живые, какие и нереальные – ничем не хуже  наркотического прихода. Точно отравила, проклятая сука! Дымка рассеялась, хотя несколько разноцветных искр застилало глаза до сих пор, вызывая легкое головокружение.
Наконец Юджин поднял голову, недовольно отплевываясь от залезших в рот волос.  Так уж протяжно дышал, растянув момент до победного финала.  Старший ни в коем разе не волновался нынче о деталях, которые могли бы загубить их семейную жизнь после, омрачить ее еще кем-то, ведь чего в жизни не бывает. Да, сегодня ночью он был слеп, как никогда в своей долгой и почти безрадостной жизни. Почему безрадостной? Потому что редкие приходы так называемой радости и хоть какого-то удовлетворения Рэтклифф ловил, совершая нечто, казавшееся обычному мирянину ужасным. Его поступки против людей, особенно  против второсортных шлюх,  не казались теперь такими значимыми. Даже в первый раз убив человека, Юджин не испытал того, чего жаждал.  Кое-как положение спасало сырье и возможность варварски разделаться с мясом.  Открылись безграничные просторы для адского творчества. Как приятно, закрывшись в грязном подвале, выводить ножом улыбку Глазго на симметричной мордашке, глаза которой подернуты стеклянным блеском. Поблекшие и мертвые, они не сохранили красоты задорной юности, а именно из таких деталей строится вся работа. Можно вставить любые, приобретенные у старого мастера за глупые бумажки, вынуть текучую массу и заменить стеклом – безжизненным, но искусно имитирующим юность, ярким и бестолковым. Кто бы знал, как ему важны детали, особенно глаза. Тэт выдалась отличная возможность понаблюдать за процессом, берущим свое начало со времен первобытных хищников, но не с новомодных сексуальных игрищ. В его действиях вообще не было и намека на то, то в наше время принято именовать тем самым «интимом»: легким, зачастую пошлым, безвкусным и простеньким, закрытым,  как бессмертие от науки, от ярости и ненависти – Юджин болел ими, гнил, охваченный эмоциями, как диковинной лихорадкой. В его голове  умственные процессы лениво пытались наладить привычную работу, но охвативший мужчину шок, некое подобие священного просветления, не оставлял и шанса.  Что есть разум безумца, не имеющего ничего общего с реальным миром? Когда его сознание находится далеко от домов, горожан, больниц и забегаловок, сигарет, тостов на завтрак и запаха машинного масла – находится ли он с  повсеместно пестреющим сокровищем? Есть ли у него такая возможность: есть, пить, любить,  умереть? Грязь это, засоряющая, точно жир стенки внутренностей, или спасение  -  единственный способ отпустить тело в бездумный полет, пока оно не расшибется о неминуемые преграды нечаянной смерти или возраста. А дальше что? Тьма? Свет? Где Преисподняя, а где Эдем? Господи, как страшно! В ушах настойчиво звенит, требуя ответа, необузданное чувство, клокочущее то и дело в груди, под ребрами, заправляющее сердце ненормальными и  чудовищными нуждами. Ненавидеть, убивать… Жить?
И почему эта длинноногая курва  не может найти ответа?  Почему ему кажется, что тот ехидный вопрос, брошенный в пустоту и не требующий лишних слов или пояснений, сопряжен с познанием  его крохотного и весьма неустойчивого мироздания?
Он наконец вышел, порядком подзадержавшись внутри сестренки, испытывая по этому поводу непередаваемые ощущения, больше неприятные, кстати. Юджин отпустил ее крепкие ляжки и уперся кулаками в стойку, не чувствуя сейчас особой уверенности в возможностях собственных конечностей. Вид у мужчины сейчас не самый уверенный, глаза, кажется, а точнее глаз, беспомощно рыщут в поиске предмета или явления, за которое можно зацепиться без вреда для иных биологических систем. Да, патриарх Ретклиффов сейчас уязвим и даже беспомощен.  Дышит, точно собака после драки за кусок мяса, и понимает, что проиграл, что ему остается лишь зло смотреть в лицо врагу.  Ему даже немного стыдно, хотя все получилось,  он не ударил в грязь лицом и понимает теперь, что сестра его действительно что-то испытала.  От этого невольно каменеет живот, ноги выше колена согреваются, теряя неожиданно приобретенную устойчивость. 
Юджин был ошеломлен подкатившим осознанием происходящего и невольно, а потому  неаккуратно сглотнул, чуть не подавшись собственной слюной. Сознание его, освободившееся, кажется, от посланных Геенной двойственностей переживаемого момента, снова оказалось зажатым в тиски невидимой силой. Приступ не похож  на обычную боль, но под его действием что-то определенно происходит, отчего разбитый прегрешением в пух и прах проповедник  до предела кривится и бледнеет лицом. 
Он не мог ничего сказать и, даже если бы особо хотел, не стал бы смотреть сейчас на лицо Тэт. Ему казалось, что в том, настоящем мире, куда Высшее не пускает его сознание, она смеется заливисто, как обычно, приправляя улыбку солью едких фраз.

Люди, там, за стенами, даже в три часа ночи, казалось старшему, отлично знали, что им делать.  Юджин, «земную жизнь пройдя наполовину», не мог ответить точно ни на один вопрос, сгенерированный воспаленным и гноящимся грехами мозгом. Кажется, что чем старше становишься, тем легче жить – куда там! Чем глубже в лес...Рэтклифф чувствовал, что находится в вонючей топи, стоя по пояс в темной ряске болота, вдыхая его отравленные испарения, над головой смыкаются вековые и давно мертвые деревья, и…Выхода нет. Есть только раскаленное, женское, то, что отвергалось с того момента, когда он впервые почувствовал возраст собственного тела.  Почему он не может быть таким счастливым, как она, как другие?
Пальцы, не так давно вышедшие из ложбинки между бедер сестренки,  все еще горячие и влажные.
-Еще…- говорит он хрипло и почти неслышно, берет пальцы в рот  и пробует на язык то, что осталось. Гул в голове успокоился, пустоту, образовавшуюся на месте разбитого, превращенного в безжизненную массу  прежнего разума, заполняет свет. Этот липкий мазок, собранный недавно, точно самое действенное лекарство – растворяет вредные вещества, опасные тельца, терзавшие стенки сосудов и нервы.
Как и всегда, не спрашивает разрешения, берет свое, кусая в шею слегка по-новому, желая уничтожить как-то по особенному, с прямым указанием на то, что шейка ее хороша, как и груди, которые он непременно сожмет жадными пальцами. Надо немного времени на то, чтобы окончательно поверить в свои силы. Беги - не беги. Он не рассмеется, заметив капитуляцию природного врага, он догонит и покончит со всем, чтобы ее похоть не досталась ни живому, ни мертвому!